Волшебство театра безгранично. Иногда спектакль — просто прекрасное легкое времяпрепровождение, которое, как летний ветерок, слегка коснется и исчезнет. А после другой постановки что-то навсегда остается в тебе. Это может быть какая-то важная мысль, идея или просто чьи-то глаза. Так надолго в какой-то театральной полочке останется пронизывающий взгляд Лилички из одноименного спектакля. После очень захотелось узнать, какой должна быть актриса, которая может запечатлеть свои глаза в чужой душе.
Этот взгляд заслуга Натальи Колокустовой — актрисы Могилевского драматического театра. Она согласилась поговорить и честно рассказала о себе и своей профессии. Несмотря на то, что в разговоре было много серьезных и философских моментов, беседа получилась очень легкой и веселой. Если каждый раз, когда Наталья смеялась, пометить в тексте, наверное, все интервью состояло бы из этих пометок. Совершенно удивительным образом в одном человеке сочетаются самоирония, позитив и житейская мудрость.
— С чего для вас начался театр?
— Театр увлекал в процессе учебы (я училась в училище культуры). До поступления театром я вообще не интересовалась, да и в училище попала совершенно случайно. А вообще я мечтала быть доктором. Просто, когда в очередной раз не поступила в медицинский, я поняла, что мама меня просто убьет. А в училище культуры как раз был набор на хоровое и театральное. Я подумала: «Петь я, наверное, не умею. А вот театральное можно попробовать». За два дня приготовила программку, сдала один экзамен (плюс у меня был хороший диплом) и слету поступила. Желания у меня никакого не было, соответственно и никакой ответственности. Поэтому получилось все легко и непринужденно. Мне кажется, в жизни все происходит так случайно. Вот, правда. Я так хотела быть медиком, несколько лет поступала. И все как-то не получалось. Попутно я же еще что-то делала: бухгалтерские курсы закончила, например. А мое поступление стало случайностью, и я благодарна судьбе за эту случайность.
Театр очень затягивает. Появляется какая-то зависимость
— А как семья отреагировала?
— Никто не знал, что я поступаю, а потом — никак. Моя семья к моей работе не имеет никакого отношения. Мама пару раз пришла на спектакли в начале моей карьеры, и тогда я поняла, что ей не нравлюсь ни я, ни театр, ни я в театре, ни театр во мне. На этом я перестала терзать маму и просто занялась своей жизнью. Моя семья не то, чтобы меня не поддерживает, они, наверное, даже не понимают меня. С другой стороны они имеют на это право. Мы же семью не выбираем, а они не выбирают нас.
О театре:
Театр затягивает. В театре интересно, потому что у тебя есть возможность прожить много жизней за одну — свою. То, что происходит в твоем мире, тебя мало интересует, потому что у тебя же такая (!) роль, тебе же нужно перевоплотиться.
— Как научиться быть актрисой?
— Только эмпирическим путем. Методом проб и ошибок. Первые годы это была так «ааах», все были такие опытные, все знали. Тебе говорили «не сутулься», а ты не знал, о чем думать на сцене. Все было так интересно. В голове держалось несколько параллельных прямых: думаешь о роли, как держишь спину, как чувствуешь зал, как зал чувствует тебя. И это все одновременно. Это ужасно.
— Когда мы сдавали экзамены, приходили сотрудники Драмтеатра отсматривать наш курс. По итогу нас пригласили прийти на прослушивание, мы пришли — нас взяли. Но с условием, что мы поступим в академию и будем посещать студию при театре. Мы честно поехали поступать, и меня как бы взяли, а потом не взяли. Я была такая обиженная судьбой девочка, которой не хватило места. Я так долго обижалась на академию за это. Потом еще лет не помню сколько я туда не ездила поступать. Как-то так.
— Какой была ваша первая роль?
— Я была принцессой в сказке «Горя бояться — счастья не видать», вот такое название. Хотя я почему-то всегда говорю «Счастья бояться — горя не видать». Мне кажется это правильно.
В голове держалось несколько параллельных прямых: думаешь о роли, как держишь спину, как чувствуешь зал, как зал чувствует тебя. И это все одновременно
— Было страшно?
— Было очень интересно. Я помню на репетициях у меня что-то не получалось, не получалось, а потом как получилось (!). Как же это было хорошо. На спектаклях крайне редко получается так, чтобы какая-то такая струя тебя подхватила и понесла на волне вдохновения. А тогда было именно так, у меня открылась какая-то чакра. И сразу закрылась. Тогда был марафон новогодних сказок, и это тяжело: у нас не было дублей, каждый день я играла по 2 – 3 сказки.
— У вас был зажим?
— В какой-то период я не знала, куда мне деть руки. Вот прямо страшно было. И сейчас я смотрю на детишек, которые только пришли в театр, и думаю: «Маленькие мои, как я вас понимаю». Я знаю, отчего это происходит. Ты занимаешь не делом, а думаешь о чем-то еще, тогда реально некуда руки деть.
— А о чем вы думаете на сцене?
— Хочется сказать ни о чем. Ну, нет. О чем-то же я думаю… Сейчас я играю, мне сейчас проще. Я этим как-то не заморачиваюсь. Наверное, такие же параллельные прямые, просто это вошло в привычку и стало немножко по-другому. У меня было очень много практики. В силу того, что я не поступила вместе со всеми, на меня навалилась работа в театре (работала, когда остальные уезжали на сессию). Мои коллеги как-то поправляли, учили меня. Я столько плакала в эти годы. Я так себе не нравилась, я считала себя такой бездарной. Я думала, что меня взяли из жалости. У меня было столько заморочек и загонов на эту тему.
Нахожу какие-то новые занятия, в которых получаю затрещины от жизни. И думаю: «Молодец, значит, правильным путем иду. Развиваемся дальше»
— Они прошли?
— Да, прошли. Мне поначалу все удавалось, если честно. До определенного момента. Пока не случилось пару неудач. Тогда, мне кажется, начался период внутреннего слома. После этого появился зажим, я стала какой-то не такой. У меня было такое ощущение, что в меня никто не верит, да я сама в себя не очень-то верила. Помню я выходила на некоторые спектакли и думала: «Вот, последний сыграю и уйду». И тогда у меня что-то получалось, и я оставалась еще на один спектакль. Но театр очень затягивает. Появляется какая-то зависимость.
— Вы уже 24 года в Драмтеатре. Сейчас не уходите?
— Сейчас я по-другому решаю эти проблемы. Просто нахожу какие-то новые сложные занятия, в которых получаю затрещины от жизни. И думаю: «Молодец, значит, правильным путем иду. Развиваемся дальше». Также справлялась с застоями в театре. Тогда мне казалось, что у меня такой хороший возраст, 30 +, но было так мало работы. Зато — много мыслей.
— А как вы переживаете морально сложные роли, глубоких и трагических персонажей?
— Тяжело. После Лилички (просто это было недавно) у меня была бессонница. А если я спала, мне по ночам снились поэмы Маяковского, я их во сне читала. Свою роль пропускаешь через себя волей-неволей. Хотя есть такой момент отстранения, когда ты как бы смотришь на своего персонажа со стороны. Это не просто объяснить. Зритель видит готовый продукт, а у нас же есть целый процесс. Сначала пьеса растягивается, становится бесконечной, а потом потихонечку сжимается-сжимается-сжимается, и в спектакль ты выходишь готовый ко всему.
О сложных ролях:
Когда первый раз читаешь такую пьесу, становится невыносимо. Потом ты уже фокусируешься на этом, ты знаешь — плакать нельзя. Это работа на преодоление. Если ты рыдаешь — это твои проблемы, нужно, чтобы в зале плакали. А для этого нужно держаться. Максимально.
Ведь все это делается по-честному. В театре надо быть честным, тогда это попадает
— В спектакле «Лиличка» есть момент, где вы читаете отрывок из поэмы «Флейта-позвоночник» Маяковского. В этот момент у вас просто безумные глаза. Как сыграть эту грань безумия не стоя на ней? Как это можно показать?
— Маяковский очень много писал о своем самоубийстве, у него это была такая идея фикс. И, перед выходом на этот отрывок, Лиличка вспоминает сон о Маяковском: он подошел, положил ей в руку маленький пистолет и сказал: «Ты тоже самое сделаешь». Что по факту Лиличка и сделала. Ну как Лиличка… уже Лилия Юрьевна, ей было 86 лет. Она просто не выдержала до конца. Вначале мне казалось, что она такая стерва-стерва, а потом я поняла, что она была очень сильной, интересной, жизнелюбивой женщиной. Мне даже кажется, что (это я уже фантазирую), когда она приняла снотворное, если бы смогла, она уцепилась бы за жизнь, ей просто не хватило сил. На это стихотворение я выхожу с мыслью, что сейчас я заканчиваю эту жизнь. Слова «за всех вас, которые нравились или нравятся» дают толчок к тому, чтобы сказать о последнем, что мучило. Наверное, поэтому получаются такие глаза. Но в этом спектакле хороший финал: они вместе, снова любят друг друга. Как-будто на том свете (это уже моя фантазия) Маяковскому и Лиле стало легче. И за этот финал спасибо
Камиле. Мне казалось, мы идем на такой тяжелый спектакль, что в конце будет желание пойти и повесится на какой-нибудь осине. Ведь все это делается по-честному. В театре надо быть честным, тогда это попадает.
— А вам нужно какое-то время после спектакля?
— В себя прийти? Обязательно. Иногда могу просто сидеть выключенной. Могу домой пешком пойти (а живу я в Казимировке). Меня это успокаивает. В этот момент я ни о чем не думаю, я не переживаю больше пьесу, потому что это уже отработано, я просто иду с миром наедине.
— Какие героини вам интересны?
— Интересно играть не себя. Ну, конечно, персонаж обладает мной, потому что это же я. А характер и поведение — нет. Лиличка, например, совсем на меня не похожа. Я другой человек. Но тем интереснее ее играть. Сейчас я очень хочу сыграть в простой комедии положений. Мне кажется, это прекрасно. Года два назад меня ввели в спектакль «Боинг-Боинг». И было так хорошо. Последнее время я участвую в каких-то авторских проектах, одно время работала исключительно с
Саулюсом. И все это такое непростое, нужно из себя душу вынимать. А так хочется просто пошалить. Театр — это же игра. Мы в это поиграли легко, а потом сыграли что-то серьезное, включились эмоционально.
О страхах:
Мне снятся сны, когда я прибегаю в театр, опаздываю, выхожу на сцену и понимаю, что я не помню спектакль, а я должна играть.
— Вам неловко, когда я вас фотографирую. Вы говорите о невосприятии себя. Как такое может быть у актрисы?
— Это какой-то странный парадокс. Я никогда не смотрю на себя (какие-то съемки спектаклей, интервью) — не могу. Мне неловко. Я помню, когда 24 года назад мы работали над спектаклем «Тартюф», наши репетиции снимали. А потом показали нам. Я выбежала из зала и рыдала где-то под лестницей. Мне казалось, что я очень бездарна — раз, нефотогеничная — два. Я себе не понравилась кардинально. И я не кокетничаю, хотя может и кокетничаю… Но все равно это правда. Когда я смотрю свои фотографии, это целый процесс. Сначала издали, чуть-чуть присматриваюсь, потом чуть ближе, потом — вроде ничего, нормально. Дело в том, что мне с детства всегда казалось, что я очень некрасива. Однажды я увидела себя в витрине какого-то магазина и убежала домой. Я решила, что такая страшненькая должна сидеть дома и не пугать людей. Сейчас я понимаю, что это проблемы подросткового возраста. Каждый переживает в себе гадкого утенка. Иногда кажется, что я его переросла. Но есть последствия: я не могу смотреть на свои фотографии. Но это хорошо, это можно как-то трансформировать в работе.
Обстоятельства остались теми же, что и вчера, а ты-то уже сегодняшний
— Вы этим пользуетесь?
— Конечно. Пользуюсь всем тем, чем меня жизнь обделила. Это все идет в топку. Все перерабатывается. Есть, конечно, гениальные счастливые люди, у которых в жизни ничего не было и они такие заряженные, и они такие артисты-артисты. Вот это не про меня. Театр для меня — терапия.
О спектаклях:
Ты чувствуешь, когда публика расположена, ловит каждое слово. А иногда работаешь-работаешь, а там такая тишина гробовая, и ты думаешь: «Господи, а что там вообще происходит». Зрители внимательно, тихонько следят. Зал превращается в один организм. И это такая интересная штука. И непонятно от чего это так, либо мы так сегодня работаем, либо это зал вот такой. Спектакль — это все равно взаимодействие публики и артистов. По-другому никак. Мы же живые люди, как и в зале. Поэтому нельзя сыграть один и тот же спектакль одинаково. Пытаться повторить вчерашний результат — это гиблый номер, будет завал. Обстоятельства остались теми же, что и вчера, а ты-то уже сегодняшний.
Каждый переживает в себе гадкого утенка
— Какой, на ваш взгляд, театр?
— Для меня театр разный. Я приветствую разнообразие. Иногда, конечно, внутри меня просыпается какой-то консерватор, такая бабушка, которая начинает ворчать и недоумевать. Но я умею глушить своего консерватора. Говорю себе: «Так, иди и попробуй». Новые формы это прекрасно. Вообще все новое это хорошо. Классика, конечно, великолепна. Но из-за современных форм, она не теряет своей актуальности. Мне кажется, из смешения классики и современности получается что-то интересное.
— С какими режиссерами вам хорошо работать?
— Я люблю сотворчество. Я люблю режиссеров, которые берут тебя в соавторы. Мне было очень легко работать с Камилей. Было легко работать с Женей Корнягом, с
Геннадием Тростянецким. Это такие подарки. Я ценю в режиссере бережное отношение к артисту. Это так важно, когда на тебя не давят, а тебе помогают, когда тебя не пытаются сломать, а тебе доверяют. Тогда ты и раскрываешься. Эта старушка в Лиличке появилась случайно только потому, что Камиля доверяла. На сцене ведь не ты, и тебе с этим легко работать, ты прямо купаешься в этом удовольствии. Но все равно в день премьеры все страшно.
2
— Вас до сих пор пугает премьера?
— Это очень страшно. Мы все волнуемся. Это какой-то ужас. Главное пережить полчаса до. Тебе плохо физически, морально, что-то сжимает, сердце покалывает, то холодно, то жарко. Вот, когда ты уже выходишь на площадку, ты уже никуда не денешься. Вот тигры — вот ты. Тогда начинает потихонечку отпускать.
— У вас есть какие-нибудь ритуалы перед выходом на сцену?
— Когда нервничаю, я много хожу. А перед самым выходом я начинаю зевать. Со стороны может показаться, что мне очень скучно. Но дело в том, что связки готовятся к работе. Ну и нехватка воздуха, наверное. А хожу я потому, что люблю сразу выйти, так шух — и на сцене. Так я пытаюсь обмануть свой организм: хожу-хожу-хожу и вот — пришла. Эта такая имитация легкого опоздания, которая как-то мобилизует меня на работу, дает толчок. Я такой человек-дедлайн, не могу долго готовиться. С одной стороны я очень психую и нервничаю, а с другой — меня это как-то собирает. Если я буду долго готовиться, я перегорю. Когда я влетаю на сцену, у меня уже нет времени на размышления, я просто живу в предлагаемых обстоятельствах. А перед серьезным спектаклем я выхожу погулять в одиночестве. Природа меня как-то стимулирует. Она меня собирает, обволакивает, и я потом прихожу таким шаром и влетаю, как шаровая молния.
— Вы любите импровизировать?
— Люблю. Бывают удачные импровизации, когда ты вдруг попал на волну и так все складненько у тебя получается, еще и партнеры подхватят. А если нет? То начинается такая, шутка-самосмейка. Ты что-то там сымпровизировал, никто этого не понял. Неудачка вышла. Все это не так просто: импровизации, как правило, вынужденные. Смотришь, что-то идет не по плану, и думаешь, как выкручиваться.
Я ценю в режиссере бережное отношение к артисту
О сцене:
На камерной сцене проще «давить» зрителя, попадать ему в душу. Зал меньше и энергия по-другому распределяется. Но этим же она и опасна, здесь нельзя врать. Все видно, ты же, как на ладони. Я думаю, что камерная сцена, как лупа, увеличительное стекло. Но я люблю спектакли на этой сцене. Мне нравится этот энергетический заряд. Ты сидишь и ааа, тебе хорошо.
— Вы часто выступаете в роли зрителя?
— Да. Я смотрю все спектакли. Я люблю быть зрителем. Мне кажется, я такой хороший зритель, благодарный. Конечно, во мне просыпается и критик. Но это после. И то, критик режиссуры скорее. Хотя им тоже тяжело. Но я понимаю, насколько артисты затрачиваются в любом спектакле. Я не видела, чтобы артист вышел на сцену и халтурил. Есть такие, которые на всю жизнь, после них весь зал становиться лучше. Больше бы такого творчества в чистом виде. Я благодарна театру за эти эмоции. Хотя мне нравится, что театр нигде не фиксируется. Театр хорош тем, что он вживую. Это как узоры на песке, они смываются временем, и остается только послевкусие. Сколько раз я думала о том, куда уходит моя жизнь. Я играла какие-то спектакли, их давно нет, их никто не помнит… А потом понимала, что это прекрасно.
— Что значит быть актрисой?
— Такой вопрос страшный. Я не знаю. Мне иногда говорят: «А, играешь!» А я не играю. Я вообще стараюсь в жизни не играть. Правда. Стараюсь быть максимально честной. Это как в детстве. Когда я в детстве врала, я делала это так хорошо, что мне верили. Но потом я решила что это нечестно и пробовала не врать, а мне уже не верили. Когда говоришь правду — тебе не верят, а когда врешь — верят. Вот и в театре так, наверное. Раньше мне было стыдно сказать, что я — актриса. Сейчас я примирилась со своей профессией и с собой, наверное. Мне так неловко, но это правда. Я люблю театр, люблю наш театр.
— Есть профессии для души, ваша такая?
— Да. Это о нас. У нас профессия за идею. Хорошо, что мы еще есть, такие идейные люди. От этого никуда не денешься. Ты просто не можешь не заниматься своим делом. Тебе без этого плохо, тебе некуда деть энергию, ты не знаешь, куда себя приложить. Можно, конечно, себя как-то вытягивать. У меня, например, золотые руки, которые не знают скуки. Все, что я делаю руками, у меня получается. Но мне этого мало. Поэтому мне нужна эта профессия. Мне нужно куда-то девать свою энергию. У меня даже теория появилась. Когда у меня много работы, у меня проходят мои мигрени. Энергию выкидываешь — голова не болит. Наверное, есть какая-то часть души, которой нужно реализовываться в театре.
О себе:
Это очень важно — себя простить. Все мои проблемы и беды, в том числе и в профессии, были от того, что я не могла себя простить. А потом поняла, что я — просто человек. Рада бы по-другому, но не получается. Это какая-то часть пути, наверное. Очень важная часть: полюбить себя таким, какой ты есть. Вот я такая, да, ну что поделаешь. Если бы я могла быть лучше, я бы была. Ведь так хочется быть хорошей, хотя бы для себя, в своих глазах. Мы люди, и надо позволить себе быть такими, какие мы есть.
Я примирилась со своей профессией и с собой, наверное
— Что самое приятное в вашей работе?
— Самое приятное — это вдохновение. Я люблю вдохновение.
— Что вас вдохновляет?
— Я наблюдатель, мне нравиться наблюдать, в том числе и за людьми. Очень много сил мне дает природа. Это мои источники, в которых я черпаю энергию. Ну и животные, конечно. У меня дома сейчас кошмар. Я притащила с улицы больного котенка, сопливый, каждая косточка прощупывается. И рядом мой такой нормальный мордоворот Савушка, тоже подобранный. Когда я его принесла, первое, что он сделал — зашипел. Я подумала: «Господи, кого я принесла!».
— Вы больше любите котов?
— Я люблю всех. Хотя у меня живут коты. Мне с ними проще находить общий язык, наверное. Мы друг друга не напрягаем. У них — своя жизнь, а у меня — своя. Я прихожу домой, мой кот меня нежно обнимает и урчит, мне приятно, потом мы с ним расходимся и встречаемся крайне редко.
О характере:
В жизни так бывает, тебя пытаются наказать, а за что? За то, что ты — это ты. Тебя наказывают за строптивый характер, пытаются как-то сломать, вот ты сейчас осознаешь, упадешь на коленочки и выпросишь. Нет. Вообще не про меня. Ни на какие коленочки, ни перед кем.
Мы люди, и надо позволить себе быть такими, какие мы есть
— Какие книги вы предпочитаете?
— Я вообще всеядная, что касается литературы. Для меня книги — очень важная страница жизни, они как люди, как друзья. Иногда методом тыка какая-то попадается, и ты понимаешь, что только она тебе была и нужна сейчас.
— Если бы была возможность поговорить с любым человеком, любой эпохи, кто бы это был, и о чем шла бы речь?
— Для меня любой человек как книга, а книга как человек. Наверное, с любым, с кем Бог пошлет. Ведь человек — это важно, это так много и всегда для чего-то. На мой взгляд, не бывает даже пустой болтовни, любой разговор для чего-то нужен.
Ксения Труш для vMogileve.by
Фото на главной: Галина Радькова
Нашли опечатку? Выделите фрагмент текста с опечаткой и нажмите Ctrl + Enter.
